Александр Дугин: Русская мечта — это то, что прячется внутри нас

Кто у русских украл мечту и как долго мы ее еще будем прятать? Философ и политолог Александр Дугин в программе «Русская мечта» объяснил, почему 100 лет назад все пошло не так, как было задумано в нашей истории. Почему советская империя так и не смогла стать по-настоящему русской, а «счастливый обломовский сон» 70-х годов обернулся «грузом-200» 80-х, а затем наступил ужас разложения 90-х, от которого мы не оправились до сих пор. Неужели сегодня наш последний шанс осуществить свою вековечную мечту? В поисках подлинных смыслов происходящего обменивались мнениями ведущий программы, заместитель главы Всемирного Русского Народного Собора Константин Малофеев и его собеседник, один из самых блестящих умов современной России.
Константин Малофеев: Здравствуйте. В эфире «Русская мечта». С нами — один из создателей Русской мечты, Александр Гельевич Дугин. Здравствуйте.
Александр Дугин: Здравствуйте.
К. М.: Мне неудобно у вас спрашивать про Русскую мечту, потому что мы с вами много про неё говорили. Поэтому я без вопроса — сразу предоставлю вам возможность сказать, что такое Русская мечта.
А. Д.: Вы знаете, на самом деле русские свою мечту прячут. В том-то и проблема, что мы так много веков страдали, всякий раз, когда пытались говорить об этом открыто, декларировать это; и очень сильно обжигаясь, обманываясь, получая удары, мы сейчас нашу мечту спрятали. И поэтому на месте нашей мечты, в её формулировках, в её грёзах, в этом свободном её изложении, у нас находится патогенное ядро. Мы боимся сказать, чего мы хотим. Мы боимся сказать, что мы любим. И мы закрываемся от этого страшным щитом иронии. То есть сейчас на месте Русской мечты, нашей идентичности, нашего свободного волеизъявления лежит риторика. Мы скорее говорим, что нам не нравится, что мы ненавидим, что мы презираем, от чего мы отказываемся, что нам просто противно глубоко экзистенциально, нежели о том, что мы хотим. Обратите внимание, всё, о чём говорим сегодня мы, русские, — это критика. Это отрицание. Я думаю, именно потому, что мы очень боимся в очередной раз либо обмануться, либо получить удар за эту Русскую мечту. Она у нас есть, конечно. Мы живы как народ, потому что она есть. Но она прячется. Гераклит говорил в своё время: «Природа любит прятаться». Вот Русская мечта — это то, что прячется внутри нас.
К. М.: Но мы-то с вами точно не прячемся и ничего не боимся. Скажите, что мы, без иронии, считаем Русской мечтой?
А. Д.: Это трудно, потому что нас обвинят, что мы выдаём секреты нашего народа. Если говорить серьезно, мы, русские, хотим построить Царство Земли. То есть мы хотим построить такое Царство, такую Империю, такую величественную конструкцию, которая бы не отрывалась от почвы, не отрывалась от наших соков, от нашего крестьянского массива, ведь, несмотря на то что мы перестали быть крестьянами, формально мы остаёмся ими. Потому что мы, русские, — люди земли. И мы хотим построить такое Царство, которое мы никогда не имели. Это не просто Царство Божие, приходящее сверху. А это Царство Божие, которое внутри нас, которое живёт и зреет в русском народе, как колос. Дать этому раскрыться, дать этому возможность воплотиться в мире — это наша мечта. Но никогда мы так далеко не были от её даже не то что исполнения, но обоснования её провозглашения, как сегодня.
К. М.: Почему? Мы что, сейчас дальше, чем в 1920-е годы, когда был красный террор?
А. Д.: Думаю, дальше. Потому что как раз тогда наша мечта частично воплотилась. Но она была «хайджект», её украли, её исказили. Как раз на 1917 год в нашей истории было запланировано, если угодно, воплощение Русской мечты, такое народное преображение. А вместо этого получилось прямо противоположное. И конечно, этот удар, то, что частично мы видим в советской эпохе реализацию этой мечты, а частично видим оборот, её полную антитезу, полное переворачивание, – это довлеет над нами. Именно попытка реализовать Русскую мечту так дорого нам встала. И в этом отношении мы парализованы советским периодом. Мы сейчас дальше, на мой взгляд, от этого. Мы сейчас боимся её…
К. М.: В чём мы реализовали или реализовывали Русскую мечту в советском периоде, а в чём был провал?
А. Д.: С одной стороны, конечно, подъём народного духа, подъём русской философии, становление русской религиозной философии, софиологии. Одновременно — стремление освободить крестьянство, построить именно народное государство. Потому что у нас было государство, оно было православным, монархичным, но не было народным. А народ, о нём говорили, но по большому счёту он никакой роли не играл. Стремление освободить его по-настоящему, его дух в первую очередь, в то же время и его тело для некоего исторического действа — вот чем была ожидаема революция. Но она не обязательно должна быть антимонархической и тем более не должна быть антиправославной. Она должны быть духовной, царственной. Но царя мы хотели народного, а православие хотели живое. Живую веру, живого русского настоящего царя. Вот на это была направлена революция, вот в чём эта мечта хотела воплотиться. И кстати, эсеры, социалисты-революционеры, народники, национальные социалисты, трудовики — они подходили к изложению этой Русской мечты, крестьянской мечты, народной, свободной, одновременно духовной и православной.
К. М.: Эсеры фактически воплощали славянофильскую программу. И получили большинство на выборах в Учредительное собрание. Если бы оно не было разогнано, то, может быть, случилось бы то, о чём вы говорите.
А. Д.: Совершенно верно. Возможно. Два миллиона эсеров было накануне, при 50 тысячах большевиков. Это поразительные цифры. И действительно, эта крестьянская мысль, крестьянская мечта — она почти реализовалась. Но её фактически узурпировала марксистская материалистическая, антирусская догматика. Она сыграла на ней.
К. М.: Каким образом? 50 тысяч человек…
А. Д.: Это на самом деле какое-то «чёрное чудо». Потому что большевики, у которых не было власти, на своём совершенно микроскопическом сборище, на съезде, вдруг решают те проблемы, с которыми не могли справиться последние Романовы. Они говорят: «Землю — крестьянам». Это был эсеровский лозунг, а не большевистский. Невозможно иметь дело с русским народом, если мы не дадим ему землю. Если мы не возродим его достоинство, его свободу. В чём, кстати, и было отказано, многие века. Более того, положение крестьян ухудшалось. Так вот, они говорят: «Землю — крестьянам». И «мир — народам», то есть прекратить убийственную войну с Германией. По большому счёту, провозгласив эти совершенно не коммунистические сами по себе тезисы, один эсеровский, а другой такой, скажем, геополитический…
К. М.: Распутинский.
А. Д.: Распутинский, кстати. Совершенно верно, он был сторонником мира с Германией. …ничего общего не имеющий ни с марксизмом, ни с материализмом, ни со сменами экономических формаций. Они решили, провозгласили, будучи меньшинством, но зато очень волевым и таким маниакальным, они сразу разбили тот тупик, в который мы зашли и который фактически привёл к краху империю и православие. Но это тоже до конца всё не объясняет. Можно сказать: да, они так сделали, это, конечно, удивительная и совершенно ни из чего не вытекающая, какая-то необыкновенная вещь. Это были такие маньяки. Они были субъектами. Монархисты и эсеры — их было больше, они были более влиятельные. Так же и либералы русские. Но у них не было субъектности. Они не могли сказать: мы знаем как, у нас есть воля. А большевики…
К. М.: Есть такая партия.
А. Д.: Да. Это сказали, когда её не было. Была реальная партия эсеров, с двумя миллионами, с влиянием по всей стране.
К. М.: С террористами, с боевой организацией.
А. Д.: С историей, с определённым мировоззрением. И, кстати, с поддержкой в русском народе, русском крестьянстве. И вот такая партия — она не заявила, что она есть. А партия, которой нет, просто не было, которая была как булавка, булавочная игла, она провозгласила, что она есть. Поэтому на самом деле произошло «чёрное чудо», на мой взгляд. То есть вот это событие, это стремление построить Царство Земли — оно было перехвачено, искажено, извращено. Мы 70 лет выходили из этого. Видя в Сталине царя, видя в социализме некую реализацию народных чаяний, мы пытались перетолковать русский народ, советский строй, эту догматику, в нашем русском ключе. И ничего не получилось.
К. М.: А вот 1970-е годы, о которых сейчас вздыхают те, кто тогда был молодым. Сейчас мы имеем молодёжь, которой рассказывается, что у них украли прекрасную страну, что там всё было чудесно. Но мы с вами там жили. Вы постарше меня, на 10 лет, но я её все равно помню. Когда Советский Союз разваливался — мне было 16 лет, когда он начал разваливаться — мне было там 11-13. А вы уже были молодым человеком. На ваш взгляд, в Советском Союзе, позднем, в эти 70-е годы, что в нём было воплощающего Русскую мечту, а что было прямо противоречащего?
А. Д.: Был просто такой обломовский сон. Всё-таки у меня не осталось ностальгии по этому времени, ни по 1960-м, ни по 1970-м. Потому что это было общество, несовместимое с сознанием. Там было всё очень уютно. Но когда ты даун, то да, это прекрасно. За тобой ухаживают, показывают, что тебе надо делать. Но для человека с наличием духа, с мышлением, метафизикой, с внутренним запросом это был тотальный сон. Русские тоже склонны к сну, мы спокойный, мирный народ. Но сон может перейти в дебилизм. Вот это было ощущение такого счастливого идиотизма. В принципе, социально всё было неплохо, острых проблем не было, никто так непосредственно ни над чем не издевался, кроме как над отсутствующим духом. А дух был вынесен за скобки. Казалось бы, подумаешь, какая невидаль, дух ещё какой-то, мысль, субъект… Да не было субъекта просто. Всё было механически организовано очень неплохо. Когда мы говорим, что чего-то не хватало, — людям всегда чего-то не хватает, они всё время ноют. Но на самом деле все были более-менее удовлетворены в 1970-е годы. И от этого возникало ощущение, что всё стоит неподвижно. Но неподвижное начинает разлагаться. И в 1980-е годы начинается уже «груз 200», когда такая уютная форма разложения переходит к появлению разрывов тканей. Вы же понимаете, что такое счастье, которое было в 1970-е годы, — это счастье трупа. Вот эта догматика коммунистическая, механическая, материалистическая, прогрессистская, технологическая, — она продолжала закупоривать русскому началу возможности реализоваться. Компартия так и не взяла в себя русскую идентичность, так и не приняла ни христианство, ни православие, ни воссоединила связь с древними эпохами. Конечно, были какие-то отдельные…
К. М.: А фольклорные ансамбли…
А. Д.: Но это была пародия, китч.
К. М.: В КГБ старались брать одних русских. Этика была приближена к православной. Разбирали разводы на месткомах и профкомах.
А. Д.: Но православие — это же не только разводы или русские. Православие и русский народ — это некое движение, очень глубокое внутреннее духовное движение. Это самое главное. Это важнее, чем семья или этническая принадлежность. Православного духа, православного озарения, этого признания сакральной вертикали в мире, в обществе, движения Бога, Его дуновения, Его дыхания — вот этого Бога живого не было в помине. Это была, я бы сказал, пародия, китч, по отношению к христианству. Когда нам говорят, что коммунистическая этика и христианская этика — одно и то же, это просто чистый бред, это взаимоисключающие вещи. Потому что не в этике даже и не в христианстве дело, а в Христе, а в живом Боге, в бессмертии, в Воскресении. А если идеология отрицает и бессмертие, и Воскресение, и творение мира, и спасение, соответственно, и Христа как Бога — зачем нам такая этика? Даже если она будет хорошая, то это этика антихриста. Даже если она на что-то похожа из нашего учения. Например, семья. Хорошо, семья. Но семья — это не цель. Кстати, в христианстве семья не была ценностью. Просто считалось, что семья должна быть, для того чтобы быть маленькой церковью. Семья как таковая не ценность. Семья с Христом — ценность, семья воцерковлённая, традиционная, семья, передающая традиции, семья для чего-то. Семья для того, чтобы жить в соответствии с Божьими правилами. Чтобы воспитывать. Не столько рождать, сколько воспитывать христиан внутри себя. И для этого, кстати, служила не сама семья, а духовные родители. Родители рожают ребенка, а потом отдают тем духовным родителям, которые уже помогают взрослеть этому христианину в духе. Вот это всё отсутствовало совершенно. Конечно, когда мы сравниваем 1970-80-е с 90-ми, когда наступил ужас и мы как бы уже очнулись в гробу, просто уже всё, черви, распад, — конечно, по сравнению с этим было лучше. Но нельзя противопоставлять, на мой взгляд, эти два периода. Что в 1970-80-е было лучше, тише, спокойнее, комфортнее, а в 90-е стало плохо. Из-за того что был такой духовный сон 1970-80-х… Он и породил 90-е. Не просто кто-то угнал у нас счастливый Советский Союз, а мы сами, своей тупостью… Советский Союз сам себя и уничтожил, постепенно вырождаясь…
К. М.: Это очень важная мысль. Потому что вы сказали, что сейчас мы находимся просто в самом худшем периоде своей истории.
А. Д.: Да.
К. М.: Я как раз хотел узнать, а почему тогда 1970-80-е, которые вы сейчас описываете как ужас бездуховности, сон разума, при этом они лучше. А теперь я понял ответ — потому что это был путь к сегодняшнему дню.
А. Д.: Да.
К. М.: То есть это был путь деградации. Но сейчас, смотрите, у нас торжество православия. 30 тысяч храмов построено, сотни обителей возрождено, никто не запрещает, более того — разрешает. Понятно, что есть интернет-гвалт, направленный против, для того чтобы очернить, осквернить наши ценности. Но в любом случае это есть, это разрешено, по крайней мере, мы можем прийти и увидеть Бога в церкви, что практически не было возможным в Советском Союзе. Почему сейчас самый худший период?
А. Д.: То, что идёт возрождение православия, — это очень хорошо. Но, на мой взгляд, оно пока ещё не достигло общества, не достигло политического устройства, социального устройства. Потому что Церковь остаётся институтом как бы на обочине совершенно антиправославного, прозападного, либерального и политико-экономического общества, скопированного с антихристианского Запада. То есть у нас христианство возродилось, но какую-то черту критического влияния на общество оно не преодолело. И поэтому оно всё равно остаётся в некоем социально-политическом гетто. Это как музей или дань традиции, но не живая преобразующая сила, потому что правильным, полноценным христианским обществом не может быть либеральная демократия, скопированная с Запада. Христианство не может быть просто частным делом или каким-то отдельным институтом. Это глобальное мировоззрение. Либо у нас христианская страна, либо не христианская. Сейчас она у нас не христианская. Какой-то рубеж влияния на общество, на политику, на институции, на государство Церковь не преодолела. Это с одной стороны.
К. М.: Это с внешней.
А. Д.: С внешней. Но у нас есть и внутренняя. Мы отстроили храмы, и это прекрасно, мы занимаемся воспитанием детей. Но мы так и не восстановили духовные связи, которые были оборваны. Церковь — это же святость. В первую очередь — живое присутствие Бога. Мы о Нём так надёжно забыли, материалистическим мировоззрением, которое продолжалось и продолжается сегодня в школе, в воспитании, настолько заблокировали сами себе доступ к догматике, к пониманию теологии, богословия. А без этого христианства нет. Мы забыли православный логос. Христианство-то у нас есть. Но люди, которые приходят в церковь, они воспитаны в материалистических традициях и продолжают так воспитываться. И дети их точно такие же. Они слышат в школе опять про эволюцию видов, про то, как из молекул там что-то стало, про гелиоцентрическую систему. То есть у нас внутри нет христианского логоса, нет христианской антропологии, христианского мировоззрения, у нас нет христианской политики вовне. И Церковь, при всём прекрасном возрождении, не затронула два самых ключевых момента, которые не возродились. Мы живём еще в западном светском, либеральном, материалистическом обществе, внутри и вовне, через политику. Я считаю, что эти два рубежа не взяты. Здесь мы ещё находимся в траншеях борьбы за православное мировоззрение, за православный логос, за полноту православной жизни. Потому что этой полноты ещё нет. Есть серьёзные, совершенно чёткие формальные препятствия. Кстати, поэтому полноценного возвращения к вере у нас, на мой взгляд, не произошло. И, возможно, не 1917 год — тот рубеж, к которому надо возвращаться. Неверно представлять, что до 1917 года была великолепная православная цивилизация в России, а после 1917 начинается кровавый, сатанинский материалистический…
К. М.: Мы знаем, что нет, потому что великолепная православная цивилизация была до Смутного времени. И это позволило, несмотря на то что Кремль был уже захвачен, всё вернуть. А отсутствие веры не позволило белой армии, к сожалению, вернуть себе страну. Потому что она сама не знала, какая эта страна. Они не понимали, а для чего они восстанавливают. Мы, говорят, восстановим, а дальше пусть решают. Кто будет решать? А у красных был рецепт, они его чётко проговаривали.
А. Д.: Так белые — это как раз и не были… Это коммунисты создали образ белых как монархистов, сторонников православия. А это были либералы…
К. М.: Они были разные.
А. Д.: Монархисты составляли бесконечное меньшинство.
К. М.: Но лучшие как раз были из них.
А. Д.: На мой взгляд, это вообще было другое. Когда потом, постфактум начинает возрождаться… Церковь, Антоний Храповицкий возрождает монархический принцип в православное мировоззрение — вот это было уже волевое… монархизм не эпохи Гражданской войны, а эпохи рефлексии эмигрантской. В любом случае я думаю, что белые, конечно, были далеко не идеалом. Конечно, это были русские люди, которые выступали против безбожных коммунистов. Но если посмотреть на их программы, на их мировоззрение — они точно не были защитниками православного монархического самодержавного мира или православной монархической цивилизации. Они были, наверное, получше, хотя кто знает… Тут вообще вопрос спорный. Однозначной позиции с точки зрения русского взгляда нет… И у тех и у тех было что-то русское. И у тех и у тех было русское искажено. В любом случае ответ вернуться к периоду до 1917 года — это неправильный ответ.
К. М.: А куда мы должны вернуться?
А. Д.: Тут очень важно. Потому что Церковь — это не просто история. Церковь — это ещё вечность. Обнаружить связь с вечностью — это не технический момент. Мы не можем сказать, что до раскола было лучше или до Смутного времени было лучше. Явно было лучше. Но для того, чтобы вернуться, мы должны сделать не шаг назад или три шага назад, а какой-то прыжок, рывок к сути православия, к сути русского народа. Это очень трудное действие. В первую очередь мы должны отказаться от упрощённых решений, которыми все оперируют. И именно потому, что это никуда не ведёт, всё это уже превратилось в некий механический спор красных и белых, где ни красные не красные, ни белые не белые, ни православные не православные. Просто китч определённый. Вот этот китч надо отложить и поставить серьёзные вопросы: что такое быть христианином, что такое быть православным, что такое быть русским? Кто мы на самом деле в своей глубине? И что такое вечность? Потому что христианство без вечности невозможно. Всё наше мировоззрение — и консервативное, и прогрессистское — оно отрицает вечность. Мы всё время живём лишь в истории, лишь во времени. Мы не можем понять, к чему нам надо возвращаться, мы не можем понять себя самих, пока мы не обнаружим заново или пока не откроем. Потому что всякий раз как открытие — это измерение вечности. Это очень важно. Вечность русского, вечность церковного, вечность христианского. Эти изменения вечности — вот что является настоящим открытием, вот куда мы должны вернуться. Можно сказать: сделать шаг вперёд или шаг вверх.
К. М.: Как это сделать в 21-м веке?
А. Д.: Да в любом веке трудно, а в 21-м веке сложнее, чем когда бы то ни было. Но зато и вознаграждение больше. Может быть, сделать это чрезвычайно трудно в эпоху апостасии, отступничества, откровенного расползания пятна антихриста с Запада (это уже явно антихристовая цивилизация). Но тот, кто сможет это сделать, – претерпевший до конца, да спасётся. Именно претерпевший до конца. Тот, кто до полного конца сможет отстоять эту позицию, — тот спасётся. В современном мире это может сделать только Россия. Практически все цивилизации, священные, сакральные, боровшиеся против антихристова царства, — все пали. Мы сегодня последняя маленькая-маленькая точка. На нас всё держится. И либо мы сделаем этот прыжок, либо последуем за всеми остальными. Конечно, здесь не будет какого-то особенного ужаса. Но быть как остальные — это и есть приговор. Быть такими, как люди Запада. Или не Запада. Вот это и есть худшее. И это худшее — рядом с нами. И оно с нами происходит. Почему сейчас так актуально то, о чём вы говорите, Проханов говорит о Русской мечте… Нам даётся реально последний шанс сделать то, что практически невозможно сделать, что чрезвычайно трудно, — утвердить самих себя, русских православных людей, перед лицом конца истории. Вот что мы должны сделать. Это невероятно трудно. Потому что кругом тупики, подмены, ловушки, капканы. Но мы должны это сделать вопреки всему. Мы не можем сказать: ладно, мы что-нибудь сделаем, что сможем, а следующее поколение завершит. Следующего поколения просто может не быть, исходя из развития технологий, искусственного интеллекта, генной инженерии. Просто, возможно, мы и есть последние люди. Не наши дети — мы последние люди. Не факт, что им что-то уже не вживят…
К. М.: Спасибо, Александр Гельевич. Я обращаюсь ко всем последним людям. Последним русским людям. Чтобы совершить прыжок в вечность, о котором говорит Александр Гельевич Дугин, мы и собираемся в наших передачах разговаривать о Русской мечте, о поисках православных русских смыслов. Мы должны не только вернуться к себе. Мы должны так высоко подпрыгнуть, чтобы увидеть себя. Спасибо большое, Александр Гельевич.
А. Д.: Спаси Христос.