Из глубин: почему Василий Шукшин остается уникальным явлением в мировой культуре. Автор «Калины красной» работал на износ

Ровно 90 лет назад, 25 июля 1929 года, родился Василий Шукшин, писатель, режиссер и актер, в каждой из этих ипостасей заслуживающий определения «самый русский».Журналист Алексей Королев для «Известий» вспомнил, в чем уникальность Шукшина в мировом масштабе и какую роль в его жизни играли обыкновенные сапоги.

Крестьянский сын

Сапоги, скорее всего, были все-таки не кирзовые, а юфтевые, офицерские — в кирзачах по деревне одно дело, в Москве, в институт поступать — другое. Но публике, набившей до отказа коридоры ВГИКа летом 1954 года такие тонкости были незнакомы — в любом случае среди них, стопроцентно городских, а в большой части — принадлежащих к разным слоям советской элиты, этот парень был такой один: в гимнастерке, галифе и сапогах. С Алтая. Вроде бы сын партийного работника (а иначе как он вообще здесь оказался, на что рассчитывает?). Шукшин.

Василий Шукшин был сыном не партийного работника, а репрессированного, и в его решении поступать «на режиссера» была одна только дерзость. Впрочем, не исключено, что вызывающий свой костюм директор сельской школы (в 25 лет, без высшего образования, да, в общем, и без среднего, аттестат зрелости он получил экстерном) придумал совершенно осознанно: в купленном специально для поступления цивильном костюме он ничем не выделялся бы из толпы, разве что — неумением его носить. Иное дело — френч и сапоги, такого не скоро забудешь.
Он оказался прав, как и много раз впоследствии, выбирая неожиданные до дерзости ходы — в жизни и в искусстве. Во всяком случае Михаил Ромм был так очарован алтайским дикарем, не читавшим «Анну Каренину», потому что «толстая», и обещавшим, впрочем, при необходимости сделать это за сутки (в других вариантах байки фигурирует «Война и мир»), что взял его во ВГИК без разговоров. Солдатские сапоги прилипли к Шукшину намертво, и годы спустя в предисловии к шукшинскому пятитомнику Сергей Залыгин выкроил из этих сапог всю онтологию Шукшина-художника, человека, для которого «от сохи» — не насмешка, а самая суть. Вообще Залыгин довольно точно уловил уникальный статус своего земляка: писателей-деревенщиков (в основном — хотя и не всегда — деревенского же происхождения) в России было много. Режиссер-деревенщик — один.

То, что Шукшину будет тесно даже в рамках такого избыточно универсального ремесла, как кинорежиссура, стало понятно сразу. Уже на третьем курсе — первая главная роль, в том же 1958-м — первый рассказ. Для любого крестьянина владение несколькими профессиями — норма, а Шукшин в этом смысле был настоящим крестьянином.

Сложности перехода

Вопрос о сопоставимости его многообразных талантов так или иначе возникал всегда. Существуют две противоположные точки зрения, одна из которых утверждает, что Шукшин-писатель, Шукшин-актер и Шукшин-режиссер абсолютно равновелики. Другая настаивает на бессмертии только литературного наследия, считая шукшинские фильмы лишь частью истории кино.
Радикализм обеих позиций не позволяет анализировать их более-менее всерьез. Да и не стоит. Настоящий интерес представляет сам факт органичного существования Шукшина в трех разных профессиях — вне зависимости от качественных показателей. И это, конечно, совершенно уникальная вещь. Причем не только в национальном масштабе.

Разумеется, компиляция «актер+режиссер» — явление совершенно обыкновенное. Многие режиссеры пишут книги, в том числе художественные и всерьез. Профессиональные литераторы иногда садятся в кресло с собственной фамилией на спинке (Стивен Кинг сделал это однажды, Евтушенко — два раза). Но сколько бы мы ни копались в памяти в поисках большого художника, чье время было бы равномерно распределено между письменным столом и съемочной площадкой, в голову, кроме Шукшина, приходит разве что Рю Мураками (который, впрочем, всё равно в основном известен как писатель, да и ставить фильмы перестал больше 20 лет назад). Авторам энциклопедических статей о Шукшине остается только позавидовать: определения «писатель», «режиссер», «актер» в случае с Шукшиным можно ставить в любом порядке, не боясь вызвать гнев читателей.

Чем слово отзовется

Советской литературе, в которой автору платили в зависимости от количества печатных листов в произведении (с поправкой на титулы, разумеется), не очень везло с новеллистикой. Малые формы оставались уделом или начинающих авторов, или, наоборот, литературных генералов, давно решивших свои финансовые вопросы, или великого Юрия Казакова, романов не писавшего в принципе.
Шукшин романы, разумеется, писал, более того — книгу о Разине «Я пришел дать вам волю» считал, вероятно, своей главной работой. Но всё же именно в рассказах, которыми Шукшин не уставал заниматься всю жизнь, его писательский дар, скупой на фантазию, зато щедрый на детали, получил ту самую разинскую волю — в тесном объеме ему поразительным образом оказалось легче.

Слово «рассказ» для шукшинских новелл не просто жанровое определение, а идеально точная характеристика. В основе любого из них не просто нарратив, но предельно конкретная, а зачастую и реальная история. И если лучшие рассказы того же Казакова носят названия яркие, надрывные, такие, чтобы вовек не забыть, — «Во сне ты горько плакал», «Свечечка», «Плачу и рыдаю», то у Шукшина это «Крепкий мужик», «Обида», «Срезал», «Лида приехала», «Мой зять украл машину дров», «Как помирал старик», «Случай в ресторане», «Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток». Так могли бы называться анекдоты, если бы анекдоты имели названия. Новеллы Казакова, при всем их несомненном величии, невозможно представить себе в форме застольного разговора или трепа на завалинке. Рассказы Шукшина только в таком виде и существуют.
Мир его героев — все эти петьки красновы, сашки ермолаевы, владимир-семенычи «из мягкой секции», генки-пройдисвет, малахольные, чудики, шурины, девери и свояки — невозможно описать даже в терминах вроде «реализм». Реализм всё же — об отражении действительности в искусстве. Здесь же на первый взгляд и вовсе нет никакого искусства — Шукшин вроде бы лишь с бесстрастием фоторепортера фиксирует саму жизнь, и, только перевернув последнюю страницу, начинаешь задыхаться от понимания, что ты только что, буквально минуту назад, просто был рядом, бок о бок с этими людьми.

Высоцкий, написавший самый убедительный поэтический панегирик Шукшину, создал в нем образ скуластого бунтаря, упрямо плывущего против течения жизни. Это, разумеется, преувеличение и смешение автора с его героями. Внешне Шукшин был по советским меркам успешным и системным человеком. Убежденный коммунист, вступивший в партию еще до оттепели и писавший — не в «Правду», в рабочий дневник: «Всякое явление начинает изучаться с истории. Предыстория — история. Три измерения: прошлое — настоящее — будущее — марксистский путь исследования общественной жизни». Баловень государственного признания: в 38 лет, на седьмом фактически году профессиональной жизни — орден Трудового Красного Знамени, чуть позже — Государственная премия, звание заслуженного деятеля искусств. Любимец кинопроката: уже дебютный фильм «Ваш сын и брат» вышел на экраны рекордным для 1964 года тиражом — 1164 копии (и в дальнейшем ни один фильм менее гроссмейстерских 1 тыс. копий не получал).
И всё же он был поразительно свободен, той странной свободой, которую обычно называют «внутренней», подразумевая при этом внешнее смирение с обстоятельствами. С Шукшиным было не так: он не подстраивался под обстоятельства, он строил их под себя, основательно, хоть и торопливо, словно понимая, что может не успеть. Объем его наследия поразителен, если учитывать, что, даже считая от дипломного фильма, вся творческая жизнь Шукшина уместилась менее чем в полтора десятилетия. Два больших романа, три повести, три пьесы, больше 120 рассказов, пять фильмов, два десятка киноролей (не считая тех, что в собственных картинах).
Он умер на съемочной площадке, и это получилось, при всей вопиющей несвоевременности, очень по-шукшински: крестьянин не может не работать, даже если этот крестьянин — писатель и режиссер.