Владислав Шурыгин: Побывка

25 лет назад страна медленно приходила в себя после новогоднего «Рояля» и палёного польского «Мондоро», а в далёком Грозном на улицах густо чадили танки и сотни женщин во всех концах России ещё не знали что в эту ночь стали вдовами, а их дети сиротами. Что сотни матерей в эту ночь потеряли своих сыновей. 
Как-нибудь я напишу свою историю тех страшных событий. А пока, в память обо всех тех, кто навсегда остался на той «не знаменитой войне» мой новый рассказ…
— Егор, братуха! – слышу я за спиной и, как ужаленный, разворачиваюсь на пятках. Из головы тут же вылетает, куда я шёл и зачем – передо мной стоит руки в брюки Серый! Серый! В неизменной, выгоревшей добела «мабуте», стриженый под короткий ёжик. Сутулый. Худой как Кащей. Рот в улыбке до ушей, сверкает на солнце всеми тремя золотыми фиксами. И, блин, свежий, словно мы расстались только вчера…
Мы крепко обнимаемся. Крепко так, как обнимаются мужчины, после долгой разлуки.
— Серый! Ёк-макарёк! Ты!!!
…Мы сидим в парковой беседке. Между нами стол, по которому обычно в будни стучат костяшками домино бодрые пенсионные мужички. Но сегодня беседка пуста, и мы сидим напротив друг друга.
— …А ты так и катаешься по войнам?
Я киваю.
— Катаюсь, но уже не часто. Возраст уже не тот. Не то что трудно, но неудобно. Для нынешних солдат я уже почти что дед. У них командиры мне в сыновья годятся. Вот и норовят под зад подтолкнуть, когда на «бэху» карабкаюсь. Типа подстраховать дедулю. Не олень уже. Стыдно стать для них обузой. Да и уже войн таких нет…
…Эх, видел бы ты сегодняшнюю экипировку! – вдруг соскакиваю я на милитари стайлс — Никакой самодеятельности! Помнишь, ваши самопальные «разгрузки»? Теперь всё штатно! И «бронники» и «разгрузки» — всё отличного качества. Обувь вашу помнишь? Кто в чём ходил, кто в кирзе ещё советской, кто в кроссовках, кто в «берцах» покупных. Не армия, а банда махновцев. Теперь всё, как на картинках…
Серый задумчиво смотрит на меня. Потом хмыкает:
— Егор, а не пох мне, как там теперь в армии? Я своё отслужил. Хорошо, наверное, что теперь не так, как у нас было. Только по барабану мне всё это. Сам понимаешь…
Я растерянно киваю. Действительно, чего меня понесло, не пойми куда? Не виделись столько лет и про «разгрузки», «берцы»…
— А как у тебя в личной жизни? – вдруг спрашивает он. – Ты тогда нам такие стихи читал классные про любовь.
…Я лихорадочно пытаюсь вспомнить, как у меня было тогда, когда мы в последний раз виделись. Тогда я холостяковал. Потом был женат. Потом снова развёлся. Потом… Это уже не важно.
— Да всё так же, один живу.
— Что, вот так прямо, совсем один? – Недоверчиво поднимает бровь он.
— Нет, ну, конечно, всякое бывает. Я подкидную доску не ломал и из большого спорта не уходил… Но глобальном смысле — не женат.
— А чего так?
Я задумываюсь. Рассказывать всю историю подробно – времени надо много, да и не к месту. Зачем ему это? Лишняя, как говорится, информация. И я отшучиваюсь:
— Да, всё ждал царевну, а с ними, сам знаешь, не урожай. Всех большевики извели. А теперь зачем уже жениться? Полтинник давно разменял… — и я растерянно смотрю на него. Разговор о возрасте как-то сейчас совсем не к месту. И я с нарочитой бодростью в голосе почти рапортую, как на встрече с одноклассниками:
– …Нет. Правда! Всё хорошо! Сын вырос. Двое внуков уже. Старший в школу осенью поёдёт. Живу для себя. Никуда уже не тороплюсь. Встречу нормальную женщину, глядишь, и склеится. Только сложно такую встретить, бро…
Он снова удивлённо поднимает бровь уголком — всё тем знакомым мне жестом.
— Кто?
— Извини, Серый. Молодёжный сленг. Бро, это по нынешнему брат.
— Ааааа… — Протягивает он и скребёт пальцами щетину. Под ногтями я вижу ободки грязи, Указательный и средний всё так же скурены до желтизны. Видимо, это уже навсегда… – Понятно. Не ценишь ты своего счастья! Вот когда запрут тебя в клетке одного, тогда и поймёшь, что баба — это друг человека. И что она значит в человеческой жизни. А вы тут выёживаетесь, выбираете. Эта вам не та, и та вам не эта. А потом только и останется, что вспоминать и думать, какой же я дурак был.
— Наверное, ты прав, Серый, — дипломатично киваю я, хотя его идея строительства семейной жизни не вызывает у меня согласия, — мы тут вообще ничего не ценим. Живём себе, года как костяшки на старых счётах слева направо перегоняем…
Серый шумно вздыхает.
— Уже двадцать три года прошло, Серый… — говорю я негромко. — Мы двадцать три года не виделись…
Меня так и тянет спросить его, как там у него, но я почему-то не решаюсь…
Лицо его мрачнеет. Он ещё сильнее сутулится. Молча достаёт из нагрудного кармана мятую пачку сигарет, из кармана штанов зажигалку «зипу» с черепом и костями, выгравированными на боковине, и на меня накатывает тёплая волна – «зипа» мой подарок! Я подарил её Серому на его день рождения, который мы отметили на следующий день после взятия Бамута. Точнее, день рождения был за три дня до этого, но в горах было не до него. А тут вспомнили. «Зипа» эта была мною куплена в каком-то моздокском ларьке и очень вовремя тогда оказалась в кармане…
Серый перехватывает мой взгляд и улыбается, подбрасывает её на ладони:
— Твоя! Храню!
Характерным щелчком открывает, чиркает колёсиком о кремний и прикуривает от жёлтого, как у свечи, огонька. Глубоко затягивается и медленно, с наслаждением, выдыхает. Потом откидывается на спинку скамьи. Его лицо снова становится хмурым. Его так и звали в роте «Хмурым» за это выражение лица и вечную сутулость. Это для меня он был Серым. Потому как Сергей. Механик-водитель нашей бээмпешки, с которым мы бок о бок прожили полторы недели в апреле девяносто шестого. Странным образом Серый во мне сразу признал авторитета, величал меня «писателем» и непрерывно засыпал вопросами буквально обо всём, когда позволяла обстановка. И вообще стал мне как ординарец. «Забивал» лучшее место для ночлега, приносил еду себе и мне. Даже добыл где-то старую «сидушку» от какой-то машины, чтобы мне было удобнее ездить сверху на броне, за что на него даже обиделся его комвзвода «Макс», у которого под задом был чёрный от грязи обычный ватник…
— У меня тут вообще мало кто остался. Мать пять лет как преставилась. Степаныч… Помнишь моего друга Ивана Дергачёва из Нижнего? – я киваю, не очень уверенный, что в памяти моей именно он… — Иван на второй Чеченской свою пулю поймал. Есть ещё наш Петрович. Но он давно уже в попах. В деревне под Муромом в церкви. Брюхо как у тебя отъел. Вот с ним и вижусь иногда…
Он гасит сигарету о край стола и шумно вздыхает. Потом потягивается.
— Эх, как же хорошо! Воздух – просто мёд! Не ценят люди своё счастье. Всё, куда-то несутся, ловят удачу за хвост, поймают, а хвост-то крысиный… а счастье, вот оно – вздохни полной грудью! Почувствуй жизнь!
— Ага! После никотина! – подкалываю я его…
— Так после него особенно! – отбивает он подкол.
— …А ты книжку-то написал? – вдруг спрашивает Серый. – Ты хотел книжку написать про войну. Написал?
И я хватаюсь за вопрос, как за соломинку.
— Да! И про роту нашу, то есть вашу, в ней есть рассказы. Там, конечно, имена другие и события изменены, но всё узнаваемо…
— Ух, ты! Почитать бы!
— Так в сети всё выложено, можно найти – почти на автомате говорю я, и тут же осекаюсь. В его краях интернета нет…
— Помнишь, твою историю, как ты чеченку с сыном прямо через боевиков провёз в госпиталь. Когда он на мине подорвался, ногу ему искромсало. А чечи дорогу перерезали, и ты прямо на них с их флагом зеленым попёр…
— Помню! – в глазах Серого вспыхивают лукавые огоньки. – Думал от страха обосрусь. Либо на подъезде сожгут, либо, когда подъеду, голову отрежут. Но пропустили. Не звери были…
— Вот об этом есть рассказ, – довольно говорю я, – и про то, как у соседей вэвэшников бабу украли…
— Ну, не украли, положим, а выкупили на пару дней за ящик прокисшего чешского пива, – весело подхватывает Серый, — его в разбитом магазине нашли. Кисляк! Но вованы-то не знали. Устроили с ними «ченч». Видел бы ты их рожи, когда мы через два дня её им обратно привезли. Но всё по-честному. Мы же не знали, что оно скисло…
— Так одно же попробовали?
— И что? Петрович потом в эту бутылку доссал до полной и пробку обжал.
…Эту деталь я уже не знал…
— Сурово вы с ними…
— Да козлы они были. Мародерничали и беспределили. А нам за них от чечей прилетало. Один у них был светлый человек.
– Светлана – широкой души женщина. Никому не отказывала…
— Вот обо всём этом моя книга.
— И вот так прямо, как было, и написал?
— Да! – с гордостью говорю я.
Серый улыбается, гладя на меня.
— Когда вышла?
— Десять лет назад.
— Давно. А ещё?
Я смешался. Вопрос был под дых…
— Да как-то не срослось, — смутился я, — в стол пишу. Деньги нужно зарабатывать. — И вспоминаю, что «в столе» лежит лишь пара начатых, но так и не дописанных повестей, да десяток полузабытых черновиков, — писательство сегодня не кормит…
— Дааа, не весело, – говорит Серый, но в его голосе я не слышу участия, скорее разочарование, – стол не книжная полка, жизнь-то проходит…
В груди эклектической сваркой вспыхивает раздражение. Что мне ему объяснять? Что гонорар за книжку сегодня меньше, чем зарплата узбека дворника? И тот её каждый месяц получает, а книгу написать это полгода, минимум…
— Проходит… — соглашаюсь я, – такие нынче времена.
— Так, а живёшь-то для чего тогда? – неожиданно, почти хамски, в лоб, спрашивает Серый. — Ты же ярый был, смелый! Помнишь, тогда под Бамутом рассказывал про то, как Россию олигархи захватили. Про то, что объединяться надо, что бороться надо против них. Я тогда тебя слушал и думал, вот, блин, умеет человек всё понятно и ясно по полочкам разложить. Кто за нас, кто против, и что делать? Я даже хотел, как вернусь, найти этих самых… Ну, как их… — он морщит лоб, пытаясь вспомнить, — в «Белом доме», которые сидели, националисты…
— Баркашовцы? – вспоминаю я.
— Вот-вот! Баркашовцы. Думал вступить. Из-за тебя, между прочим…
Я молчу. Мне нечего сказать. Баркашовцы теперь такое моё далёкое прошлое, что если бы Серый не напомнил, я сам бы и не вспомнил…
— Нет, Серый, больше баркашовцев, и вступать больше некуда. Только в «Единую Россию», но это уже полный «зашквар»…
— Вот так прямо и «зашквар»? – хмыкает он. – И больше некуда вступать? Небогатый у вас выбор. А с олигархами как? Всех извели?
— Одних извели, другие выползли, – мрачно отвечаю я.
Серый задумчиво трет щетину на подбородке.
— В общем, понятно… Россию ты так и не освободил. Не женился. Детей больше не родил. Книжки больше не пишешь. Одни сплошные «не». А я по-другому твою жизнь себе представлял…
Обида ожогом впивается в душу. Я не выдерживаю и зло, обижено цежу:
— Конечно! Всё я! Не освободил, не сделал, не спас, не написал. А с тебя какой спрос? С тебя спросу нет! Ты погиб в девяносто шестом. И на этом всё!
Я вижу, как лицо его мгновенно каменеет. Каменеет так страшно, что на глазах превращается в высеченный на могильном угольном граните портрет. И я уже в ужасе ору:
— Неет! Серёга, брат, прости! Не уходи!!! Ты во всём прав! Ни фига я своею, подаренной жизнью, не смог толком распорядиться! Ничего толком не сделал. Просто прожил, …, спустил годы в унитаз. Плыл по течению, как бревно…
Я закрываю лицо рукам, чувствуя едкую горечь под веками.
— Ну, ладно тебе! – слышу я вдруг знакомый голос. – Ты ещё зареви мне тут…
Я торопливо убираю ладони от лица. Сергей по-прежнему сидит напротив меня за изъеденным дождями бугристым столом парковой беседки. Он смотрит на меня долго – долго и в глазах его нет ни печали, ни обиды.
— Я же не судить тебя пришёл. Меня просто отпустили. На побывку, так сказать. Вот о тебе и вспомнил. Интересно с тобой было, прикольно. Писатель! Вот и захотелось увидеть, поболтать…
Я с удивлением смотрю на него.
— Вот прямо ко мне?
Он кивает.
— Прямо к тебе. Не к кому больше. Про мать я тебе сказал. А брат через два года после меня от «палёнки» рядом со мной улёгся. И больше никого. Ни жены, ни детей. Всё тоже царевну ждал. И дождался! В голову…
…Серый погиб девятого августа. Его рота попала в засаду на площади за Координационным центром, к которому смогла пробиться сквозь все заслоны боевиков. Пробилась и пошла на выручку окружённой пехоте, и сама попала в засаду. Его БМП подожгли первым же выстрелом «граника». Серый с пулемётом прикрывал отход. Но сам выйти из мешка не смог. Его тело нашли только через неделю…
И на меня снова накатывает волна стыда.
— Ты прости меня, Серёга. Жизнь я действительно прожил, не пойми как…
— Да хватит тебе! – обрывает он меня с раздражением. – Мне моралей Петровича по горло! Ещё ты тут будешь! Я не в сорок первом под Москвой лёг. А в центре Грозного. Того, который мы за два года в руины превратили. И не за Родину, за Сталина, а за три миллиона рублей в месяц – за пятьсот долларов «контрактных». Потому, что ни работы, ни зарплаты в моём Иваново не было. Так, что не надо! Никто мне ничего не должен. И я никому! И покаяние твое мне не надо. Ты же не за меня, а за себя живёшь. Думаешь, кто-то другой правильно живёт? Ты же не первый, с кем свиделся. Кто бухает по чёрному, кто бомжует, кто по тюрьмам пошёл. Такая вот теперь наша бешенная разведрота. Самые нормальные женились, детей завели и теперь льготами трясут, где надо и где не надо. Ветераны, блин… Петрович, вон один за всех молится, ну, так это Петрович…
Серый, проводит рукой по ёжику волос и пальцы его вдруг липко чернеют. Он поворачивает их к солнцу, и я вижу, что это алая кровь…
…Пуля снайпера попала Серёге в висок над правым ухом.
— Пора, — спокойно говорит он, — мне пора.
Легко встаёт. Я тяжело, медведем выбираюсь за ним из-за стола.
Он с усмешкой смотрит на меня.
— Да, пятьдесят не тридцать…
— Это точно, – соглашаюсь я.
…В девяносто шестом нам обоим было по тридцать…
По заросшей мхом крыше беседки начинает глухо барабанить дождь, набирая силу и, превращаясь в сизую ливневую пелену.
Он коротко обнимает меня, и под выцветшей «афганкой» я чувствую крепкое, теплое тело. Потом он выходит под дождь, и струи тут же начинают жадно расчерчивать его белую «афганку» в серую косую линейку. Он делает пару шагов, потом неожиданно оборачивается:
— Знаешь, я за мужиков наших воевал. За Иваново своё, чтобы эти туда не пришли… А деньги… Галыгина помнишь? Прапор наш. Ему мою зарплату отдали, чтобы матери отвёз. Так он ещё до Москвы её пропил. Деньги хрень!
Ну, бывай, писатель! Увидимся! Только не спрашивай когда, я и сам не знаю…
Я слышу, как крупные капли дождя глухо стучат по его плечам и где-то далеко-далеко третьим петухом верещит будильник…
Владислав Шурыгин - военный публицист, обозреватель газеты «Завтра», член редколлегии АПН.ру. Постоянный член Изборского клуба.