За Владика кто-то обязательно должен ответить

Иногда я ненавижу свою работу. Например, когда стоишь посреди раскисшей земли в пасмурном апреле, а напротив тебя женщина с седой головой, повязанной черным шарфом, осипшим голосом объясняет:
– Я не могу про это говорить. Как я буду? Он погиб у меня на глазах. Вот в этом самом моем дворе. Я каждый день мимо этого места хожу. Как я буду вам сейчас рассказывать, показывать, объяснять это все? Как?
Четырехлетний Владик Дмитриев погиб 2 апреля 2021 года. Власти Донецкой народной республики заявили, что его убил украинский беспилотник. Генпрокуратура ДНР квалифицировала произошедшее как теракт. Уголовное дело возбуждено против командира 59-й отдельной мотопехотной бригады ВСУ Геннадия Шаповалова и его подчиненных.
Украинская пропаганда контратаковала с двух флангов. Первая версия: никакого ребенка нет и не было, за него выдают погибшего в 2014 году мальчика. Вторая: ребенок был, но не было беспилотника, просто дедушка мальчика зачем-то принес во двор мину, которая взорвалась.
В деле сразу было много непроясненных вопросов. Во-первых, возникло недопонимание: где произошла трагедия, в селе Александровка под Донецком (эту информацию дали некоторые СМИ) или в селе Александровское под Енакиево? Александровка находится практически на линии разграничения, и туда беспилотнику долететь было бы намного проще. В случае же с Александровским под Енакиево (вскоре подтвердилось, что мальчик жил именно там) вопрос заключался в следующем: как беспилотник мог долететь до села, до которого по карте пятнадцать километров? Да, у ВСУ есть новые мощные дроны – но зачем посылать их в тыловое село? И все-таки пятнадцать километров – это предел их дальности. Поэтому я стою перед этой измученной бабушкой, только-только вышедшей из больницы, и требую, умоляю, чтобы она объяснила, как было дело.
Вопрос с пределом дальности решился, кстати, еще по ходу поисков дома. Оказалось, что бабушка и дедушка Владика жили не в самом селе Александровское, а в районе Пятихатки. Это пять домиков на отшибе от самого села. Кажется, что поселок заканчивается – но нет, нужно проехать дальше по исчезающей на глазах дороге, и появятся несколько старых кирпичных домов, где живут старики. Отсюда восемь-десять километров до украинских позиций. Не совсем то же, что пятнадцать.
– Объясните, пожалуйста, Наталья Ивановна, – прошу я, а мне уже самой хочется рыдать. Черный шерстяной шарф на белых, как пух, волосах, бесстрашный рыжий кот на дороге, высокая трава. – Они же говорят, что не было никакого мальчика, понимаете, не было.
И она сдалась.
– Пришли с леса, – начинает перечислять сухим голосом. – Мы любили ходить на пикник. Он ходил, палочки собирал. Думали, вот мы с дедой придем, костерчик запалим, картошечки напечем. Цветов маме нарвали. Они говорят, что мы сами принесли снаряд к себе во двор. Ага, снаряд, в кармане. Мы нормальные, вообще-то. И война тут идет уже давно, все знают, как выглядят снаряды и что с ними делать. Нет, и Владик не мог ничего подобрать – он же не один был, мы бы сразу это заметили.
Поднялись, посидели, покушали, поиграли. «Бабушка, пошли на улицу». Владик, говорю, бабушка так устала. Нет, говорит, бабушка, пошли. Ну, он чуть вперед меня побежал. А я по-старчески замешкалась, тапочки надевала. Один тапочек на ногу, и... И все. Взрыв, стекла, дыму полный двор. Я выскочила. А там лежит просто тряпка. Без ног, без рук...
Наталья Ивановна потеряла сознание. Очнулась в больнице. Ее иссекло осколками битого стекла. Затем – гипертонический криз.
– Он когда приезжал сюда – это праздник для всех был. Вот Валера тут живет, ему шестьдесят четыре года. Надо обязательно прийти, поздороваться, помахать. Вот там баба Надя, восемьдесят пять лет. Это его подруга. Приходит чай пить, он ей конфеты, чай, печенье. Ну ангел. Он был добрый ребенок. Он любил цветы. Пчелку увидит, говорит: «Бабушка, можно ее погладить?» Я говорю: «Пчелок не гладят, они укусить могут сильно». Он мог сидеть, часами за этой пчелкой наблюдать.
В заасфальтированном дворе осталось небольшое углубление – можно накрыть ладонью, еле заметно на фоне других щербинок. Рядом асфальт в радиусе полуметра словно рябой – густо легли осколки. Это было взрывное устройство небольшой мощности. Ровно настолько, чтобы убить одного человека.
– В нашем дворе слово «война» было табу. Даже если слышали, что где-то стреляют, то говорили, мол, наверное, дождь будет. Гром. Пойдем домой. Мы никогда этого слова не произносили.
Эти страшные сухие всхлипывания, тяжелое дыхание – а глаза абсолютно сухие.
– А кто это сделал – я желаю тебе, мил человек, здоровья. Вот и все. Но Бог видит все. Я не доживу – но кара придет небесная.
И вот это она говорит совершенно спокойным голосом. Без злости, без ненависти, со спокойной убежденностью. Кивает головой:
– Тем более за ангела. Ангелов убивать нельзя. Ангелов нужно любить... И хранить.
Она так произносит это «хранить», что мне слышится «хоронить». Этой семье осталось хоронить своего ангела.
– Огород в этом году не будем сажать, – роняет она напоследок. – Я не знаю, для кого мне теперь жить. Для котов разве что. Они сами себя не накормят.
Из важных сведений: удалось выяснить, что за час-два до трагедии соседи слышали беспилотник. «Но они к вам не выйдут», – уверенно сказала Наталья Ивановна. И соседи действительно не вышли. Журналист иногда – очень мерзкая профессия.
– Сергей Сергеевич, можно с вами сегодня поговорить по вопросу гибели Владика?
– Девушка, имейте совесть. Я три часа назад похоронил сына.
...и я еду в Енакиево, к Сергею Шихову и Кате Дмитриевой, родителям Владика, только что похоронившим ребенка. Свидетельство о смерти. Результат экспертизы, справка, выданная в морге. «Причиной смерти являются множественные осколочные ранения с травматической ампутацией верхних и нижних конечностей». Сергей – почерневший. Катя, наоборот, светлая, маленькая, как птичка, дрожащая крупной дрожью. Она еле стоит на ногах, так крупно колотит ее озноб. Муж обнимает, придерживает.
– Сергей не хотел идти на встречу с вами, – говорит она. – Я настояла. Это был мой сын. Я хочу верить, что это все было не зря, девушка, вы понимаете, что я потеряла ребенка!!!
Она начинает даже не плакать – рыдать в голос, скорее по-детски, чем по-бабьи подвывая. И вот так, рыдая, она говорит:
– И может быть, этот случай перевернет это все, чтобы не гибли другие дети, понимаете, я воспитатель, я воспитываю детей, я их люблю, я не хочу, чтобы гибли другие дети, мои, ваши, еще кого-то. Девушка, если у вас получится... он же никого не обижал, он всех любил.
Она девочка совсем, эта Катя, детсадовская воспитательница, и Сергей, наверное, ненамного ее старше, хотя по нему сейчас не понять. Она несколько часов назад похоронила своего сына, а сейчас ее волнует, чтобы не умирали другие.
– Я прихожу домой, а дома лежат вещи. Мы в бассейн собирались на этих выходных. Поехал Сережка с ним к бабушке. Я на работе, а он звонит по телефону: «Мама, можно я останусь»? Ладно, говорю, оставайся. В субботу утром я должна была его забрать. А потом с работы еду, дедушка звонит: «Катя, Владика больше нет».
Сергей говорит, что версия с миной, принесенной дедушкой, исключена.
– Я в одиннадцать часов дня оттуда уехал. Перед этим я облазил там все. Я искал железяку заварить деду вагонетку. Я – все – облазил – сам. С дедом. Если бы там что-то было и принес бы дедушка, я бы заметил.
Как страшно говорить с ними. Они не прогоняют, они хотят достучаться до общественности, может быть, до того оператора беспилотника, который убил их сына, но невозможно, невозможно смотреть на эту русоволосую Катю, в черном платке, с тонкой светлой кожей, под которой бьются жилки, с зелеными глазами, из которых сплошным потоком льются слезы. И дрожь, эта страшная крупная дрожь, которая бьет ее, похожая на судороги. И я тоже вместе с ней начинаю плакать, и кричать, и ругать всех на свете, потому что как может быть так, что все спокойно ходят и живут дальше, где-то фуршеты и шампанское, где-то дипломаты в дорогих костюмах, а у этой девочки больше нет сына, совсем нет сына, который любил каждую кошечку и собачку, даже пчелку, которая больно кусает. И это совсем не профессионально, но нет, мне не стыдно.

На кладбище очень много цветов. И игрушек. Детские игрушки невыносимо видеть на кладбище. Данные, которые мне удалось получить, я предоставила финской правозащитнице Оксане Челышевой, которая передала их миссиям ООН и ОБСЕ. На момент публикации материала они так и не приехали на место гибели Владика Дмитриева и не связались с его семьей. Из официальных инстанций приехало только донецкое представительство Совместного центра по координации и контролю.
Российский Следственный комитет возбудил по факту убийства Владика уголовное дело. За это кто-то должен ответить. Кто-то обязательно должен ответить.

Анна Долгарева - журналист, поэт, военный корреспондент