Исполняется 160 лет со дня рождения писателя и «человечиссимуса»
«Читать же меня будут всё-таки только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть».
Ученик и интимный собеседник его поздних лет И. Бунин вспоминает чеховскую реплику, произнесённую во время прогулки по ночной Ялте, и добавляет: «На этот раз он ошибся: он прожил меньше».
Он ошибся и в другом. Читают его, если считать с первой публикации 1880 года, уже сто сорок лет.
«Переведён на все языки, за исключением иностранных…» – отшутился он в письме приятелю (1892). По приблизительным подсчётам, сегодня он переведён почти на сто языков.
Ещё разительнее судьба Чехова-драматурга. Сегодня историю драматургии часто делят на два периода: от греческой трагедии до Чехова, от Чехова до наших дней. «Вишнёвый сад» (пьеса, которую Бунин не любил) называют «Гамлетом» ХХ века. «Чайка» входит в пятёрку самых популярных мировых постановок. По числу экранизаций он уступает только тому же Шекспиру и Ч. Диккенсу. Англичане вообще называют его своим и вводят в курсы национальной литературы.
Он уже давно стал мировой легендой, одной из главных – наряду с Достоевским и Толстым – фигур великого треугольника века русской литературы.
Однако сегодня, кажется, не менее интересно и важно иное: не только значение его прозы и драмы, но и опыт его жизни и судьбы.
...Спохватившись, современники и даже родные потом вспоминали какие-то мелочи: сидение в лавке, пение в церковном хоре, гимназические шалости. «Он выглядел букой и всё ходил по коридору мимо нашего класса, а мы прятались за дверью и дразнили его чехонью».
Но на пороге юности что-то произошло. Он остался один после бегства разорившегося отца и отъезда других родственников в Москву, жил на птичьих правах в ставшем чужим собственном доме, распродавал вещи, с трудом оканчивал гимназию.
В восьмидесятом году в Москву приехал молодой провинциал, который сознательно строил свою жизнь по какой-то никому не ведомой и не видимой программе.
Он словно хотел доказать кому-то (кому?), что можно не плыть по течению (такова была драма судьбы его талантливых братьев, Александра и Николая), а осуществить себя вопреки неблагоприятным обстоятельствам.
Он окончил один из самых трудных университетских факультетов, медицинский, и много лет лечил встречных и поперечных, друзей и окрестных мужиков, не корысти ради, а из чувства долга.
Он мучительно зарабатывал писательскую репутацию, потом – славу. Но после того как его собеседниками становятся не Лейкин и Билибин, а Толстой и Чайковский, мог резко возразить родственнику: «Вы пишете: «...может быть, наша масть Вам уже не под стать». Этакие слова грех писать. Неужели Вы думаете, что я уже успел сделаться скотиной? Нет-с, подождите немножко, теперь ещё пока рано, ещё не испортился, хоть и начал жить. Да и в будущем я едва ли буду делить людей на масти» (Г.П. Кравцову, 1883 год).
И действительно, так до конца жизни и не делил.
Чуть позднее в исповедальном письме лучшему собеседнику и работодателю он выскажется уже развёрнуто и обобщённо: «Вы пишете, что писатели – избранный народ Божий. Не стану спорить… Не мне говорить о тернистом пути, разочарованиях и проч. Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, Бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чём. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно» (А.С. Суворину, 1888 год).
Антон Чехов. 01.06.1888. Фото РИА Новости
В 1890 году ему исполнилось тридцать лет. Его «Степью» восхищаются восторженный Гаршин и суровый Салтыков. Он уже получил половинную Пушкинскую премию. В Александринском театре поставлен «Иванов». Во многих театрах с успехом идут водевили.
В таких случаях русские писатели и художники обычно отправлялись развеяться в Европу. Он же почему-то поехал в прямо противоположном направлении – на Сахалин. Сделал перепись всех жителей каторжного острова, несколько лет работал над огромной книгой. А потом вернулся к обычным писательским делам – как будто съездил куда-то в Подмосковье.
Уезжая умирать в Баденвейлер, он будет хлопотать за сына малознакомого дьякона, мечтавшего (!) перевестись из одного университета в другой. (Перечитывая это письмо, хочется крикнуть кому-то: «Какая к чёрту мечта, оставьте его в покое, вы не видите, что происходит!»)
А за три года до этого он напишет письмо сестре. Завещание, которое прочтут только после его смерти.
Подробно расписав, что и кому достанется, он заканчивает так: «Я обещал крестьянам села Мелихова 100 рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко (Харьков, Москалевка, с. дом) платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока её не освободят от платы за учение. Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».
Кажется, о нуждах родного Таганрога и мелиховских мужиках он заботился не меньше, чем о судьбе родственников.
Творческие люди любят цитировать Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе» (П. Вяземскому, 1825 год).
Как правило, в стороне остаётся вопрос: а почему «высокому» (таланту, тем более гению) позволено больше, чем человеку толпы?
Чехов всю жизнь стремится доказать (опять-таки кому?), что нравственность едина, что нужно/можно жить не только против скидок на обстоятельства, но и – на талант.
Чеховский интеллигент – сегодня понятие из словарей (и не уходящая ли натура?). Первым таким интеллигентом был он сам. И резкость некоторых оценок («Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция… которая брюзжит и охотно отрицает всё…») объясняется тем, что говорится о своём, родном и близком.
Мне кажется, что и его удивившая многих женитьба была отчасти идеологической: это должно быть в жизни нормального человека, вот и я…
Увы, поздно. Но и здесь он выбрал не жену-сиделку, а свободную женщину, со своим призванием и судьбой.
И не надо, ради бога, про образ святого, нимб над головой, икону, которую сделали из него то ли «чеховеды», то ли, вообще, поклонники!
Про это хорошо сказал уже младший чеховский современник. «Из человекообразных – не грешат только статуи на монументах. Ну а Чехов – менее всего статуя и всегда был, есть и будет человек, «человечиссимус»!.. И в этом-то именно его великое значение, смысл и корень его влияния. Великих писателей много было на Руси. Бывали величины, стихийно большие Чехова, сотворившие такие громадные дела, что священный ужас берёт, когда на них оглянешься. Но ни с кем, решительно ни с кем – кроме Пушкина – русский человек не чувствовал себя настолько своим, попросту интимным, с глазу на глаз другом, вровнях, бесстрашно и откровенно советующимся о делах и мыслях жизнишки своей. Как у Пушкина, была у Чехова большая внутренняя цельность творчества и жизни, – и была она насквозь, до последней малой и глубокой чёрточки, русская» (А. Амфитеатров).
И ещё раз вспомню Бунина: «Если бы он даже ничего не написал, кроме «Скоропостижной конской смерти» или «Романа с контрабасом», то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумывать и уметь сказать хорошую нелепость, хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум «по всем жилушкам переливается».
Если бы он даже не написал ничего вообще, можно было бы утверждать, что в русской реальности блеснул и исчез удивительный человек, который до последнего мгновения доказывал нравственную теорему превосходства нормальной человеческой жизни над всеми эксцессами и безумствами. Который не учил, но для многих стал ориентиром и нравственной опорой.
Но кто бы без «Дамы с собачкой» и «Вишнёвого сада» о нём узнал?
Увы, опять прав поэт… «Люди верят только славе».
И вот мы отмечаем чеховские сто шестьдесят.
Но это не последняя дата.
Игорь Сухих,
доктор филологических наук, профессор СПбГУ
Рождение таланта – это либо математическое сочетание (N-ное сочетание из N элементов), либо ошибка природы. В том и другом случае оно падает на этот крошечный домик, откуда в миллионах и сотнях миллионов иных случаев должен был выйти азовский скипер, или конторщик, или певчий, или торговец мороженым – миллионы нечеховых, нетолстых, неталантов. Такие памятники, как Домик Чехова, разоблачают эту капризную игру природы, и, прикасаясь к ним, испытываешь изумление, как при разоблачении фокуса: как же я мог не замечать, не видеть, что всё это – так просто! Как я не понимал, что в каждом домике, в каждом углу и в самой ничтожной щели завтра может родиться талант, который принесёт надежду и свет миру!»
Константин Федин, 1945 год
«Читать же меня будут всё-таки только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть».
Ученик и интимный собеседник его поздних лет И. Бунин вспоминает чеховскую реплику, произнесённую во время прогулки по ночной Ялте, и добавляет: «На этот раз он ошибся: он прожил меньше».
Он ошибся и в другом. Читают его, если считать с первой публикации 1880 года, уже сто сорок лет.
«Переведён на все языки, за исключением иностранных…» – отшутился он в письме приятелю (1892). По приблизительным подсчётам, сегодня он переведён почти на сто языков.
Ещё разительнее судьба Чехова-драматурга. Сегодня историю драматургии часто делят на два периода: от греческой трагедии до Чехова, от Чехова до наших дней. «Вишнёвый сад» (пьеса, которую Бунин не любил) называют «Гамлетом» ХХ века. «Чайка» входит в пятёрку самых популярных мировых постановок. По числу экранизаций он уступает только тому же Шекспиру и Ч. Диккенсу. Англичане вообще называют его своим и вводят в курсы национальной литературы.
Он уже давно стал мировой легендой, одной из главных – наряду с Достоевским и Толстым – фигур великого треугольника века русской литературы.
Однако сегодня, кажется, не менее интересно и важно иное: не только значение его прозы и драмы, но и опыт его жизни и судьбы.
...Спохватившись, современники и даже родные потом вспоминали какие-то мелочи: сидение в лавке, пение в церковном хоре, гимназические шалости. «Он выглядел букой и всё ходил по коридору мимо нашего класса, а мы прятались за дверью и дразнили его чехонью».
Но на пороге юности что-то произошло. Он остался один после бегства разорившегося отца и отъезда других родственников в Москву, жил на птичьих правах в ставшем чужим собственном доме, распродавал вещи, с трудом оканчивал гимназию.
В восьмидесятом году в Москву приехал молодой провинциал, который сознательно строил свою жизнь по какой-то никому не ведомой и не видимой программе.
Он словно хотел доказать кому-то (кому?), что можно не плыть по течению (такова была драма судьбы его талантливых братьев, Александра и Николая), а осуществить себя вопреки неблагоприятным обстоятельствам.
Он окончил один из самых трудных университетских факультетов, медицинский, и много лет лечил встречных и поперечных, друзей и окрестных мужиков, не корысти ради, а из чувства долга.
Он мучительно зарабатывал писательскую репутацию, потом – славу. Но после того как его собеседниками становятся не Лейкин и Билибин, а Толстой и Чайковский, мог резко возразить родственнику: «Вы пишете: «...может быть, наша масть Вам уже не под стать». Этакие слова грех писать. Неужели Вы думаете, что я уже успел сделаться скотиной? Нет-с, подождите немножко, теперь ещё пока рано, ещё не испортился, хоть и начал жить. Да и в будущем я едва ли буду делить людей на масти» (Г.П. Кравцову, 1883 год).
И действительно, так до конца жизни и не делил.
Чуть позднее в исповедальном письме лучшему собеседнику и работодателю он выскажется уже развёрнуто и обобщённо: «Вы пишете, что писатели – избранный народ Божий. Не стану спорить… Не мне говорить о тернистом пути, разочарованиях и проч. Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, Бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чём. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных… Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно» (А.С. Суворину, 1888 год).
Антон Чехов. 01.06.1888. Фото РИА Новости В 1890 году ему исполнилось тридцать лет. Его «Степью» восхищаются восторженный Гаршин и суровый Салтыков. Он уже получил половинную Пушкинскую премию. В Александринском театре поставлен «Иванов». Во многих театрах с успехом идут водевили.
В таких случаях русские писатели и художники обычно отправлялись развеяться в Европу. Он же почему-то поехал в прямо противоположном направлении – на Сахалин. Сделал перепись всех жителей каторжного острова, несколько лет работал над огромной книгой. А потом вернулся к обычным писательским делам – как будто съездил куда-то в Подмосковье.
Уезжая умирать в Баденвейлер, он будет хлопотать за сына малознакомого дьякона, мечтавшего (!) перевестись из одного университета в другой. (Перечитывая это письмо, хочется крикнуть кому-то: «Какая к чёрту мечта, оставьте его в покое, вы не видите, что происходит!»)
А за три года до этого он напишет письмо сестре. Завещание, которое прочтут только после его смерти.
Подробно расписав, что и кому достанется, он заканчивает так: «Я обещал крестьянам села Мелихова 100 рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко (Харьков, Москалевка, с. дом) платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока её не освободят от платы за учение. Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».
Кажется, о нуждах родного Таганрога и мелиховских мужиках он заботился не меньше, чем о судьбе родственников.
Творческие люди любят цитировать Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе» (П. Вяземскому, 1825 год).
Как правило, в стороне остаётся вопрос: а почему «высокому» (таланту, тем более гению) позволено больше, чем человеку толпы?
Чехов всю жизнь стремится доказать (опять-таки кому?), что нравственность едина, что нужно/можно жить не только против скидок на обстоятельства, но и – на талант.
Чеховский интеллигент – сегодня понятие из словарей (и не уходящая ли натура?). Первым таким интеллигентом был он сам. И резкость некоторых оценок («Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция… которая брюзжит и охотно отрицает всё…») объясняется тем, что говорится о своём, родном и близком.
Мне кажется, что и его удивившая многих женитьба была отчасти идеологической: это должно быть в жизни нормального человека, вот и я…
Увы, поздно. Но и здесь он выбрал не жену-сиделку, а свободную женщину, со своим призванием и судьбой.
И не надо, ради бога, про образ святого, нимб над головой, икону, которую сделали из него то ли «чеховеды», то ли, вообще, поклонники!
Про это хорошо сказал уже младший чеховский современник. «Из человекообразных – не грешат только статуи на монументах. Ну а Чехов – менее всего статуя и всегда был, есть и будет человек, «человечиссимус»!.. И в этом-то именно его великое значение, смысл и корень его влияния. Великих писателей много было на Руси. Бывали величины, стихийно большие Чехова, сотворившие такие громадные дела, что священный ужас берёт, когда на них оглянешься. Но ни с кем, решительно ни с кем – кроме Пушкина – русский человек не чувствовал себя настолько своим, попросту интимным, с глазу на глаз другом, вровнях, бесстрашно и откровенно советующимся о делах и мыслях жизнишки своей. Как у Пушкина, была у Чехова большая внутренняя цельность творчества и жизни, – и была она насквозь, до последней малой и глубокой чёрточки, русская» (А. Амфитеатров).
И ещё раз вспомню Бунина: «Если бы он даже ничего не написал, кроме «Скоропостижной конской смерти» или «Романа с контрабасом», то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумывать и уметь сказать хорошую нелепость, хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум «по всем жилушкам переливается».
Если бы он даже не написал ничего вообще, можно было бы утверждать, что в русской реальности блеснул и исчез удивительный человек, который до последнего мгновения доказывал нравственную теорему превосходства нормальной человеческой жизни над всеми эксцессами и безумствами. Который не учил, но для многих стал ориентиром и нравственной опорой.
Но кто бы без «Дамы с собачкой» и «Вишнёвого сада» о нём узнал?
Увы, опять прав поэт… «Люди верят только славе».
И вот мы отмечаем чеховские сто шестьдесят.
Но это не последняя дата.
Игорь Сухих,
доктор филологических наук, профессор СПбГУ
Рождение таланта – это либо математическое сочетание (N-ное сочетание из N элементов), либо ошибка природы. В том и другом случае оно падает на этот крошечный домик, откуда в миллионах и сотнях миллионов иных случаев должен был выйти азовский скипер, или конторщик, или певчий, или торговец мороженым – миллионы нечеховых, нетолстых, неталантов. Такие памятники, как Домик Чехова, разоблачают эту капризную игру природы, и, прикасаясь к ним, испытываешь изумление, как при разоблачении фокуса: как же я мог не замечать, не видеть, что всё это – так просто! Как я не понимал, что в каждом домике, в каждом углу и в самой ничтожной щели завтра может родиться талант, который принесёт надежду и свет миру!»
Константин Федин, 1945 год
Подпишитесь на рассылку
Подборка материалов с сайта и ТВ-эфиров.
Можно отписаться в любой момент.
Комментарии