«Он бодро, честно правит нами…»

Источник: Историк.РФ
Царь и Поэт: по поводу их взаимоотношений долгие годы слагались самые настоящие легенды. Однако какими в действительности были отношения Николая I и Пушкина?
В течение многих десятилетий господствовало черно-белое восприятие: император Николай представал как абсолютное зло, жестоко подавлявшее свободу гения русской литературы. Но такой взгляд был, конечно, далеким от истины…
Советский миф
В 1937 году в СССР широко отмечалась 100-летняя годовщина со дня гибели поэта. Веяние времени точнее других уловил Демьян Бедный:
«Он не стоял еще… за «власть советов», // Но… к ней прошел он некую ступень».
Пушкина трактовали как борца за «тайную свободу», пророка будущей революции («Товарищ, верь: взойдет она…»). Разумеется, при таком подходе императору Николаю отводилась весьма незавидная роль.
В те годы каждый школьник знал, что Пушкин был убит чуть ли не по приказу царя – как опасный мятежник, предтеча революции. Позже столь наивные толкования вышли из употребления, зато вновь зазвучали намеки на страсть императора к жене поэта. Иными словами, Николай Павлович опять же оказывался заинтересованным в гибели Пушкина.
Популярный фильм 1927 года так и назывался – «Поэт и царь». Подразумевалась дуэль двух антиподов. Среди приверженцев этой трактовки такие таланты, как историк литературы, известный пушкинист Павел Щеголев и писатель, автор книги «Пушкин в жизни» Викентий Вересаев.
В гибели поэта без обиняков обвиняли царизм и даже персонально Николая I. И не только «партийные критики», но и, например, Марина Цветаева, писавшая в 1931 году:
Столь величавый
В золоте барм.
– Пушкинской славы
Жалкий жандарм.
Автора – хаял,
Рукопись – стриг.
Польского края –
Зверский мясник.
Зорче вглядися!
Не забывай:
Певцоубийца
Царь Николай
Первый.
Впрочем, если зачислять императора в стан врагов «нашего всего», придется «сбросить с парохода современности» целый пласт поэзии Пушкина, в которой образ Николая I не дает повода для уничижительных толкований…
Аудиенция в Малом Николаевском дворце
К 1825 году Александр Пушкин уже слыл персоной неблагонадежной – недаром несколько лет провел в ссылке. Но он вовсе не был сторонником слома самодержавной системы, не был убежденным республиканцем. Его идеалом в то время стал Петр Великий – мощный самодержец, неуемно деятельный, сделавший ставку на просвещение. Либеральные друзья поэта еще в 1821 году не приняли пушкинского «Кавказского пленника» с воинственным «Смирись, Кавказ: идет Ермолов!».
И вот 28 августа 1826 года, вскоре после коронации, император Николай, живший тогда в московском Чудовом дворце, прозванном в его честь Малым Николаевским, потребовал доставить к себе Пушкина. Отвечал за выполнение царской воли сам начальник Генерального штаба барон Иван Дибич, будущий полный георгиевский кавалер – один из четырех за всю историю России. В Михайловском, где находился Пушкин, срочный вызов восприняли как арест. Поэт отшучивался, бодрился:
«Царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст».
В тревоге он за четыре дня проехал больше 600 верст и 8 сентября явился в Кремль, небритый и переутомленный. Император незамедлительно принял его в дворцовых покоях. Они беседовали с глазу на глаз часа два. Все, что мы знаем о том разговоре, – косвенные свидетельства, пересуды, пересказы в мемуарах…
Наиболее известна такая интерпретация воспоминаний самого Николая I:
«Что сделали бы вы, если бы 14-го декабря были в Петербурге?» – спросил я его между прочим. «Стал бы в ряды мятежников», – отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14-го декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку с обещанием сделаться другим».
Разумеется, эта встреча тут же обросла подробностями мифологического характера, к которым можно отнести и знаменитую реплику царя:
«Присылай все, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором».
А после беседы Николай будто бы заметил своему статс-секретарю Дмитрию Блудову, знавшему Пушкина еще юношей:
«Нынче я говорил с умнейшим человеком в России».
Для императора эта встреча с поэтом стала своего рода постскриптумом к делу о «злоумышленных обществах», устроивших выступление 14 декабря 1825 года, а по большому счету – смотринами будущего певца новой эпохи.
«Его я просто полюбил…»
Царственный цензор оказался придирчивым: и «Борис Годунов», и «Медный всадник» с трудом преодолевали рогатки на пути к печати. К тому же вскоре Николай передоверил «пушкинский вопрос» Александру Бенкендорфу – человеку, лишенному художественного вкуса, зато щедро наделенному полицейской бдительностью. С ним Пушкину приходилось непросто.
Но главное – поэт одобрял политическую линию Николая и не гнушался публично поддерживать даже самые непопулярные его шаги. Вскоре после встречи в Чудовом дворце появились «Стансы».
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
Лучшие друзья бранили Пушкина за эти стихи; впрочем, его такая реакция не удивляла. Самое важное в них – исторические ассоциации. Поэт прославляет Петра и сравнивает с ним Николая. Не забывает и о недавнем восстании: понятие «декабрист» тогда еще не утвердилось, но намек на «мятежи и казни» не нуждался в уточнении. Пушкин обладал редкой способностью не просто откликаться на злобу дня, а обозревать события широким взором историка. Кто еще решился бы сравнить казнь декабристов с экзекуциями обожествляемого Петра?
Однако Бенкендорф на «Стансы» отреагировал кисло. «Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей», – писал он поэту. Пушкин не поверил Бенкендорфу, посчитал, что шеф III Отделения сам придумал за царя столь скептическую оценку просветительской концепции. «Стансы» 1826 года благополучно появились в «Московском вестнике» в 1828-м, а до этого ходили в списках, заставляя кривиться фрондеров. Поэт ответил критикам еще более откровенным программным посланием – «Друзьям».
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
Эти стихи, верно, так и останутся в веках лучшим памятником Николаю I. А тогда Пушкин представил их на высочайшую цензуру. «Это можно распространять, но это не может быть напечатано», – наложил Николай резолюцию. «Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием «Друзьям», то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано», – писал Бенкендорф. Кстати, к похожему выводу в 1945 году пришел Сталин, прослушавший песню Александра Вертинского «Он» («Чуть седой, как серебряный тополь, // Он стоит, принимая парад»). «Это сочинил честный человек, но исполнять не надо», – отметил вождь.
«Клеветникам России»
В 1830 году николаевская Россия столкнулась с настоящим бунтом. Польское восстание переросло в масштабную войну. Пушкин снова пошел наперекор оппозиционно настроенным друзьям – и выдал политические манифесты в духе Гавриила Державина и Дениса Давыдова. То есть показал себя явным «охранителем», уже без всяких иронических оговорок.
В те дни собирательному «русскому либералу» – всем тем, кто бурно критиковал правительство за подавление восстания в Польше, – Пушкин посвятил весьма едкие строки. Правда, не для печати, а для себя – стихотворение осталось незавершенным.
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды \чистый\ лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась
И \ярым\ бунтом опьянела,
И смертная борьба \меж нами\ началась
При клике «Польска не згинела!» –
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда \разбитые полки\ бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.
\Когда ж\ Варшавы бунт \раздавленный лежал\
\Во прахе, пламени и\ в дыме –
Поникнул ты главой и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме.
Неожиданно главный вольнодумец земли русской Петр Чаадаев (сложносочиненный человек!) одобрил пушкинские «шинельные оды»:
«Друг мой, никогда еще Вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот Вы наконец и национальный поэт; Вы наконец угадали свое призвание».
И это сказано без иронии. Во Франции в то время раздавались воинственные призывы против России – и поэт, которого в Лицее прозвали Французом, ответил «клеветникам России» эмоционально и панорамно:
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага –
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Известно, что министр просвещения Сергей Уваров, ненадолго позабыв о личных счетах с Пушкиным, сам перевел эти стихи на французский и позаботился об их широком распространении.
Когда же генерал Иван Паскевич занял Варшаву, поэт воспел эту победу в «Бородинской годовщине».
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.
Тут уж в вольнодумных кругах не просто кривили рты – тут заговорили о «варварстве» Пушкина, который «огадился как человек». Князь Петр Вяземский бушевал:
«Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, что мы лежим в растяжку».
Приведем самое мягкое суждение князя о патриотическом развороте Пушкина (из письма Елизавете Хитрово):
«Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать».
Пушкинское перо пригодилось империи. В военной типографии оперативно за государственный счет выпустили брошюру «На взятие Варшавы», куда вошли два вышеназванных стихотворения Пушкина и «Старая песня на новый лад» проверенного монархиста Василия Жуковского. Это была высшая точка пушкинской великодержавной линии. Поэт даже предлагал Бенкендорфу проект политического периодического издания, на страницах которого русские писатели могли бы давать отпор европейской пропаганде.
«Покоя сердце просит…»
За подъемом последовал спад. 22 апреля 1834 года в письме к жене Пушкин набросал изящный мемуар. В наше время эти строки знают назубок даже те, кто никогда не интересовался эпистолярным наследием поэта, – по фильму «Место встречи изменить нельзя»:
«Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут».
«Всевидящие глаза» прочитали это письмо раньше Натальи Николаевны. Пушкин непочтительно отзывался о своем камер-юнкерстве, считая столь скромный придворный чин оскорбительным для великовозрастного столбового дворянина, и это вызвало резкое недовольство государя. В кругах могущественных столоначальников к поэту относились как к легкомысленному и ненадежному чудаку, хотя и признавали за ним кое-какие способности.
Пришлось камер-юнкеру втихомолку сетовать в дневнике: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться… Что ни говори, мудрено быть самодержавным». И все-таки даже в крамольном рассуждении Пушкина про «трех царей» о Николае Павловиче говорится не без теплоты – по крайней мере при сопоставлении с отцом и старшим братом. Впрочем, поэт осторожно записал в дневнике и такое мнение (вероятно, ему близкое): «Кто-то сказал о государе: в нем много прапорщика и мало Петра Великого».
Конечно, трудно сохранить благоговейное отношение к правителю, да еще и при коротком знакомстве. И уж тем более обладая пушкинским ироническим складом ума. Власть выглядит внушительнее с почтительной дистанции.
«О жене и детях не беспокойся»
После последней дуэли Пушкина Николай I написал ему:
«Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое полное попечение». Есть гипотеза, что император даже повысил в чине смертельно раненного Пушкина, произведя его в камергеры.
Василий Жуковский метался тогда между квартирой умирающего друга и царскими чертогами. Он оставил подробные воспоминания о последних днях поэта: «»Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», – сказал ему [доктору Николаю Арендту. – А. З.] Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя». «Скажи ему, – отвечал он, – что мне жаль умереть; был бы весь его». <…> Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен! – сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России»».
Это, конечно, монархическая сказка – слишком пряничная, чтобы поверить в ее достоверность. Вряд ли думы о царе были главным содержанием последних дней Пушкина. Однако он осознанно служил государю почти десятилетие – и готов был остаться в истории литературы в том числе и поэтическим летописцем побед Николая I.
Что до самого императора, то после смерти поэта он распорядился уплатить все долги Пушкина (300 тыс. рублей – огромная по тем временам сумма!); очистить от долга заложенное имение его отца; вдове и дочерям выделить пенсион; сыновей определить в пажи и выдать по 1,5 тыс. рублей на воспитание каждого по вступлении на службу; сочинения Пушкина издать за казенный счет в пользу вдовы и детей; единовременно выдать семье 10 тыс. рублей, а также в последующие 50 лет делать авторские отчисления семье и потомкам с каждого пушкинского издания.
Царь нередко вспоминал о Пушкине, хотя едва ли мог осознавать его истинное значение для России. Как правило, в своей «аналитической» манере он отмечал достоинства и недостатки покойного. Ну а потом, в восприятии потомков, императором стал Пушкин.