Знали бы, к чему это приведет…

Что это было: стихийный выплеск или организованная провокация? Тогда верилось, что все-таки стихия, и шахтеры являются единственной реальной силой, способной встряхнуть общество и вывести его из горбачевского пустословия. На деле же они оказались единственной реальной силой, способной привести к власти прозападную либеральную команду Гайдара. Цели забастовки, это сегодня признают сами шахтеры, намечали не на площадях, где сутками шли митинги, а в узком кругу доверенных лиц. Кто-то видел в них агентов КГБ, кто-то – агентов влияния Запада.

…Я не знаю, откуда он взялся и куда делся потом. Другие лидеры ушли кто в депутаты, кто в бизнес, кто в профсоюзы. А этот – исчез. Не помню даже его фамилии. Звали, кажется, Владислав. Это был лидер лидеров Донбасса. Этакий серый кардинал. Теневой распорядитель.
Его ненавидели, уважали, боялись, подозревали, но признавали его безусловное верховенство. Быстр, решителен, спокоен, напорист, образован. Редко в центре, чаще где-нибудь рядом, в уголочке, в тени – но начеку всегда. Какой-то сбой, и он берет инициативу в свои руки, выпрямляет, направляет и снова отходит в тень. Его черты – какая-то редкая политическая опытность, некая проскакивающая порой насмешливость в адрес соратников. Он знал, с кого и с чего начать («Вначале требуются лидеры с черепно-мозговыми травмами, они народ зажигают, выводят на площади, а потом они не нужны»). Он режиссирует («Вот мы совершили в соседнем стачкоме дворцовый переворот, а возглавил, случайно, новый стачком не тот человек; я, в принципе, против экспорта революции, но придется высадить туда десант, придется поступиться принципами»).
Мы, журналисты, называли его по-разному: и режиссер, и кукловод. Он точно знал, что нужно. «Почему, – говорил он, – произошла быстрая политизация рабочего движения? Потому, что собственником у нас является государство, и люди быстро сообразили – никакие экономические преобразования невозможны, если не изменить политический строй. Его не изменить, не отобрав руководящую роль у КПСС, не сменив старое правительство. Но бессмысленно менять правительство в условиях монопартийности. И мы, считаю, добились своего – поменяли у Горбачева союзников. Это стратегия. Тактика – резкий накат на КПСС и отставка правительства…».
Сегодня ничего не напоминает?

Такие лидеры определяли не только методы, цели и задачи массового протестного движения, но и кадровые решения – кого надо ставить на стачком, кого и кем заменить, Похоже, забастовка была первой пробой того, что мы называем нынче цветными революциями.

А как иначе объяснить тот факт, что сотни тысяч людей, никогда прежде друг друга не знавших, не объединенных организационно, почти разом вышли на площади городов и шахтерских поселков? Кто их вел, поднимал из шахт и разрезов? Говорят, страх, тень расстрелянного Новочеркасска. Но по чьему распоряжению подавались на шахты автобусы, включались на площадях микрофоны. Кто отдавал такие распоряжения? Почему сугубо бытовые требования – обеспечение мылом, спецодеждой – быстро сменились политическими – отставка Горбачева и союзного правительства, роспуск Съезда народных депутатов СССР, создание Совета Конфедераций суверенных государств?
Эти вопросы возникали уже тогда. На них нет ответа и нынче.
Юрий Болдырев – один из руководителей шахтерского забастовочного движения тех лет, считает, например, что забастовка возникла по разрешению… Горбачева. А спланировал и осуществил ее якобы КГБ СССР. «Например, в ночь с 21 на 22 июля, когда забастовка захлебывалась, и люди могли разойтись, я сам видел, как два кагебэшника, переодетые в простую одежду, заводили толпу. Система советская рушилась и рождала каких-то монстров. Одним из таких монстров были мы. Это система решала за нас, кем мы должны стать».
«В январе 1990 года после постановления Совмина «О социально-экономическом развитии Кемеровской области в 1991-95 годах» можно было бы успокоиться. Но окрылённые всеобщим вниманием лидеры рабочего движения уже «подсели на иглу» политики, – вспоминает участник тех событий журналист Василий Попок. – И немудрено – их обаяли пришлые учителя и наставники, наши и зарубежные. А мы, повторяю, влюблены, как дети в кинозвёзд, в этих людей. Мы не видим их внезапно возникшей склонности к интригам и «подковёрной борьбе». Вот «уходят» Теймураза Авалиани – после нескольких неудачных попыток «свалить» вынуждают его собственноручно отказаться от председательства в Совете рабочих комитетов (так стал называться стачком). Вот начинается свара в областном Совете – кто прав, кто виноват, не понять…».

Шахтеры, с их умением организовываться и решительно действовать, оказались нужны всем. Власти РСФСР – для противодействия центру. Межрегиональной группе и прочим демократическим силам – для борьбы за власть. Появившимся новым профсоюзам – для стычек друг с другом и с официальным советским ВЦСПС.

Да, здесь делалась политика. Но делалась, как и при нынешних цветных революциях, не конституционно, а нахрапом, с позиции силы. Даже схлынув с площадей, забастовочная волна оставила на поверхности грозное оружие в лице именно стачкомов. Причем этой форме отводилось приоритетное значение.
Было время, когда угольными регионами управляли не партии и даже не советы, а стачкомы. В Караганде, например, на заседании областного рабочего комитета выдвинули условие, чтобы лидеру правящей в то время коммунистической партии было не более сорока лет. И никто почему-то не вспомнил, что это все-таки прерогатива партии, ее съезда, пленума, конференции, а уж никак не заседания стачкома. В Донецком горсовете шахтеры составили треть депутатского корпуса, но стачком не был распущен, в городе долгое время существовало двоевластие. Потому, что в парламенте действовали определенные законы, в которых надо терпеливо разбираться, а в стачкоме можно действовать с позиции силы, с кондачка?
Но опять: а могло ли быть иначе? Забастовка – это ведь не что иное, как попытка добиться выполнения определенных требований с позиции силы. Иначе не получится. Прекратить подачу угля, перекрыть транспорт в городе, закрыть магазины и рестораны – разве не насилие? Но оно оправдывалось тем, что только так можно было добиться уступок у правительства, принудить уйти в отставку местных князьков, сломать старую неэффективную государственную машину. Ну а то, что походя закроем организацию, не спрашивая ее членов, потребуем отставки редактора городской газеты, имеющего иную, отличную от стачкомовцев точку зрения, так это издержки.

Шахтеры самолетами летели в Москву поддерживать Ельцина в августе 1991 года. Они до конца поддерживали Гайдара и его реформы, не понимая, что эти реформы направлены против них же самих. А когда состоялся демонтаж прежней государственной машины, они стали мешать. И их потихоньку начали оттеснять.

Впрочем, движение перерождалось и само, без посторонней помощи. По мере того, как лидеры распылялись по партиям и парламентам, отрывались от движения, терялась и его сила. Один делегат из Западной Украины, присутствовавший на обоих шахтерских съездах, представлял скорее не шахту, от которой он был делегирован, а «Рух». Какое ему было дело до чисто шахтерских проблем, главное было добраться до микрофона и крикнуть «Геть!».
Что движение затухало, стало понятно, когда попытались свалить правительство СССР. Не хватило сил. Однако их силы вполне хватало на другое. Один из членов стачкома, став заместителем председателя народного контроля в горсовете, в обход закона получает квартиру в элитном доме. И разве он единственный такой? Рабочий контроль, перетряхивая подсобки в магазинах и аптеках, наводя ужас на складских работников, не забывал и о себе. Как сорная трава, буйно прорастала новая бюрократия – рабочая.
Мы вглядывались в их лица и не узнавали их. Казалось, еще недавно новоиспеченные рабочие лидеры робко стучались в двери корпунктов центральных изданий, ища помощи против бюрократии номенклатурной. Мы, журналисты «Комсомолки», вместе с ними гонялись за спекулянтами, разоблачали провокаторов, сидели у постели отравленных метаном горняков. Один из них мужественно развенчивал с телеэкранов номенклатурных идеологов. И вдруг он сам стал идеологом. На шахтерских съездах ему поручали поддерживать связь с прессой. И поддерживал он ее точно так же, как и те, кого он недавно развенчивал. Собственноручно определял, кого пустить в зал, кого оставить за дверями, смотрел свысока, не видел в упор, говорил через губу. Работать с ним было намного труднее, чем со старорежимными чиновниками, потому что он был чванливее.
Место одного бюрократического аппарата – занимал другой, пользуясь теми же методами, только куда более неуклюже, внаглую. Что называется, дорвались. И пролез он к кормушке за тем же – чтобы хапать, и было понятно, что, вкусив власти, он никогда не вернется в забой, найдет массу причин, чтобы оправдать, узаконить свое нынешнее положение.
Да, они ощущали себя хозяевами. Шахтерского поселка, города, региона, страны. Вернее, им дали это почувствовать. Как спелые каштаны, летели неугодные руководящие головы. Недоступных бастионов не существовало. В один миг ликвидировались лишние управленческие структуры. Дефицит распределялся только на совете трудовых коллективов, срывались замки с тайных пансионатов и дач.
Опять же, это сегодня ничего не напоминает?

Разрывали шахтерское движение и внутренние противоречия: прежде всего борьба за лидерство между регионами, тем более что интерес у каждого региона был свой.

Например, почему забастовка началась с Кузбасса, а потом вдруг на гребень вырвался донецкий стачком? Во-первых, кузбассцев вывели на площадь не только тяжелые условия труда, но и пустые желудки. Даже в голодном 1990-м году полки донецких магазинов были на порядок богаче. А когда стало ясно, что требовать лучшей жизни от тех, кто ее дать не может, глупо, в Кузбассе сделали ставку на зону свободного предпринимательства. Дончан это не устраивало, у них другие условия труда, нежели в Кузбассе. Уголь тут брался дорогой ценой, и без больших денежных вливаний Донбассу было не выжить. Тот рубеж, на котором в ту пору остановился Кузбасс, для него был смертелен. Отсюда и распри. Донбасс обвинял Кузбасс в предательстве, говорил, что когда там станет проблема рекультивации земель и уголь тоже подорожает, они вспомнят нынешнее предательство и будут каяться. Кузбасс отвечал: «У Донбасса свои проблемы, и пусть он решает их, как знает».
Потом движение разделилось по национальным квартирам. Его еще пробовали склеить, но уже ничего не вышло. Кузбасс все более политизировался. Шахтерская Украина разделилась на восток и запад. В Центральной России и Ростовской области шахты вообще закрыли. Тысячи вчерашних бунтовщиков остались не у дел. Те, что постарше, начали окапываться на земельных участках, обзаводиться скотиной. Вчерашние горлопаны-агитаторы обнаружились в коммерческих ларьках. А кто был в силе, но без хитрости, подались в охранники и бандиты. Это в старом советском фильме «Большая жизнь» шахта выводила бывших хулиганов в герои. Нынешняя жизнь толкала героев на большую дорогу.
«Мы боролись за социализм с человеческим лицом, а напоролись на мурло, мерзкую харю капитализма», – подводит невеселый итог Виталий Копасов, лидер шахтеров Воркуты. И продолжает:

«Показать бы тогда ребятам картинку нынешнего года – вы хотите так? Уверен, многие захотели бы остаться в 1989-м. Рабочий был более защищен, более уважаем, труд был в почете. Знали бы, к чему приведет, держались бы подальше от забастовочной деятельности».

Стачка, некогда грозное, в кого-то вселяющее надежду, кого-то пугающее, часто непредсказуемое явление, растворилась, как летняя грозовая туча, оставшись памятником смутных 90-х годов.
Причем не самым заметным.